Историческое эссе про Византию, чье поведение кого-то очень напоминает
Проходит совсем немного времени — и они с удивлением обнаруживают, что каким-то непостижимым образом те, кто соблюдал договоренности, оказались далеко впереди
В 1053 году (за год до окончательного раскола между католической и православной церквями) войско норманнов сошлось со своими противниками в битве при Чивитате. Войско норманнов составляло две с половиной тысячи конницы и пятьсот человек пехоты. Это и было все взрослое мужское норманнское население Италии.
Противостоять же им должна была коалиция всех итальянских военных и политических сил. Папа римский (а папы того времени были весьма воинственны), герцог Гаэты, графы Аквино и Теано, лангобарды Кампании и Апулии, Марси, Анконы и Сполето, могучие тевтонские воины, присланные германским императором, — и, главное, армия Византии.
Это был единственный случай, когда обе империи — германцев и ромеев (и папа римский) — объединились в противостоянии одному противнику. Впрочем, когда ромеи увидели, сколько сил и без них собралось против норманнов, они взяли и опоздали на битву. Ибо это лохи заключают договора, чтобы выполнять их. А умные люди заключают договора, чтобы развести союзника.
Ромеи были умные люди.
Но норманны победили. А папа Лев IX попал в плен.
Ровно через год после Чивитате папские легаты — Хумберт, Фредерик из Лотарингии и Петр, архиепископ Амальфи, сражавшиеся при Чивитате, швырнули на алтарь церкви Св. Софии буллу с отлучением от церкви константинопольского патриарха Михаила Керулария, а равно и всех, кто ему следует, — то есть всех православных.
Умный Константинополь сэкономил на битве и получил раскол.
Братья Отвили
Немногие, наверное, сейчас помнят, но в начале XI века основное население Апулии, Калабрии и Сицилии — православные греки, жившие там еще со времен Великой греческой колонизации. Апулия и Калабрия принадлежали большей частью Византийской империи, — или, как гораздо правильней говорить, империи ромеев, а Сицилия сравнительно недавно была отвоевана у ромеев арабами.
К концу XI века крошечные шайки норманнов, исчислявшиеся сотнями, а поначалу и десятками человек, отбили эти земли у двух империй и трех (арабы, греки и лангобарды) народов.
Как так могло произойти?
Один из ответов заключается в том, что норманны были рыцарями, то есть конными воинами в сплошных кольчужных доспехах, даровавших поразительную неуязвимость. Каждый такой конник на поле боя был как танк.
Но тяжеловооруженного, в доспехах, конника, хотя и трудно было убить, довольно легко было сшибить с коня, и норманны никогда бы не добились успеха, если бы к неуязвимости, дарованной доспехами, они бы не прибавили неуязвимость, дарованную необыкновенной взаимовыручкой.
Норманнов было мало не то что в Италии — их было мало и в Нормандии. В конце концов, это были просто потомки викингов, пришедших туда вместе с Роллоном в 911 году. Военная знать никогда не бывает многочисленной, а уж тех, кто отправился искать счастья в Южной Италии, можно было вообще перечесть по пальцам: достаточно сказать, что завоевание Сицилии Рожер Отвиль начал с 160 воинами.
В силу своей немногочисленности норманны в Южной Италии поначалу занимались тремя вещами: либо разбойничали, либо нанимались во враждующие войска ромейской империи и ломбардских графов, либо совмещали то и другое, и — в силу уже упомянутой взаимовыручки — они привыкли освобождать соплеменников, оказавшихся после битвы с другой стороны.
Норманны не убивали норманнов. Они опустошали все вокруг, они грабили все, что им нравится, и сжигали все остальное, они вызывали скрежет зубовный и плач у мирного населения, но друг друга они не убивали. Даже если случался мятеж, то кончался он так же, как схватка хищных волков: побежденный бросался на спину и показывал брюхо, и его прощали.
Никогда этот встроенный социальный механизм, предотвращавший взаимоистребление, не проявился лучше, чем во время мятежа, поднятого Рожером, будущим завоевателем Сицилии, против своего брата Роберта Гвискара в 1062 году.
По правде говоря, Рожер был совершенно прав. Роберт, более чем щедрый к своим воинам (он всегда раздавал им награбленное, видя в верности воинов лучший способ награбить еще), по отношению к младшему брату проявил себя как изрядный скупердяй и не торопился отдавать обещанное: а обещана была ровно половина от совместно завоеванного.
Рожер терпел, пока не женился. Женился он на девушке, которую любил всю жизнь и ради которой, вероятно, и отправился в Италию (она была норманнка из знатного рода, а Рожер — младший из двенадцати сыновей захудалого барона Отвиля). Женитьба для норманна было дело серьезное: на следующее утро после брачной ночи полагалось вручать жене Morgengab — утренний дар размером в четверть земель мужа, а Рожер никак не мог вручить любимой женщине того, чего у него не было. По этой уважительной причине Рожер поднял против брата восстание.
Случайности войны привели обоих братьев под крошечный городок Герас, который — к возмущению Роберта Гвискара — захлопнул ворота перед своим законным герцогом.
Роберту Гвискару было тогда сорок семь лет, большую часть которых он провел в грабежах и войнах. Он был уже законный герцог Апулии и Калабрии, пожалованный этим феодом самим папой, но этот высокий титул не отбил в нем неуемной страсти к приключениям: герцог один (прописью – один) пробрался в городок и пришел в дом к одному из его влиятельных жителей по имени Василий, чтобы обсудить перспективы привлечения городка на свою сторону. К несчастью, пока они ужинали, Роберта Гвискара признал слуга; как оглашенный, он вылетел на улицу, крича, что герцог здесь. Разъяренная толпа разорвала Василия на кусочки, а жену его насадила на кол.
Что же касается Гвискара, то здесь дело было сложней. Безоружный (во всяком случае, без доспеха и меча) принялся зычным командирским голосом объяснять толпе, что именно сделают его рыцари с собравшимися на площади, а также с их женами, родителями, детьми и всякой прочей движимостью и недвижимостью, если толпа тронет хоть волос на его голове.
Толпа струхнула; Гвискара схватили, но не тронули, и тут же его брат, с которым они, собственно, и воевали, потребовал выдать пленника ему. Горожане обрадовались — ответственность за судьбу герцога отныне несли не они — и выдали Гвискара брату, предвкушая, как один дикий норманнский волк пожрет на их глазах другого.
Ничуть не бывало: при встрече братья тут же обнялись, «как Иосиф и Вениамин», по словам хрониста Малатерры, — после чего, правда, Роберт Гвискар тут же выполнил все обещания, данные брату.
Так вот, подобный уклад вел к необыкновенной сплоченности, позволявшей выигрывать любые битвы. Сразу после примирения со своим братом Роберт отправился на Сицилию во главе 300 (трехсот, прописью) бойцов.
Георгий Маниак
А что же противники норманнов — и прежде всего империя ромеев, имевшая на своей стороне местное православное и греческое население? Почему она не противостояла норманнам? Почему не она отвоевала Сицилию у арабов?
Ромейская экспедиция по освобождению Сицилии стартовала в 1038 году под командованием аристократа с несчастливым для российского уха именем Георгий Маниак.
Маниак был прекрасным полководцем; возможно, даже великим. Обладая гигантским ростом и силой, он, так же как и Роберт Гвискар, мог сражаться в первых рядах войска — качество, без которого в те времена невозможно было быть военным лидером. Сицилия была почти освобождена, когда Георгий Маниак совершил непростительную политическую ошибку: он заехал в рожу своему флотоводцу по случаю вопиющей некомпетентности последнего, а флотоводец этот был родственник самого Иоанна Орфанотрофа. А евнух Иоанн Орфанотроф руководил Византийской империей.
Вообще-то формально империей руководила Зоя — последняя императрица Македонской династии.
Основана династия была Василием Македонянином — неграмотным собутыльником императора Михаила III. Василий угодил вечно пьяному императору тем, что забил кулаками его дядю, правившего вместо Михаила III и по непростительной для византийца родственной слабости не забравшего себе престол. Очарованный такой доблестью Михаил III возвел собутыльника в соправители: вскоре Василий убил и его.
Македонская династия была одной из самых удачных в истории Византии, и когда ее последний мужской представитель, Константин VIII, скончался, то народ единодушно признал преемницей его пятидесятилетнюю дочь, Зою, которую по этому случаю спешно женили на префекте Константинополя Романе Аргире, насильно разведя его с любимой женой.
В груди пятидесятилетней девы, однако, пылало желание большой и чистой любви, и шестидесятилетний Аргир ее не устраивал. Куда больше ей нравился юный Михаил, брат того самого евнуха Иоанна Орфанотрофа. Перезрелая императрица влюбилась по уши; Аргира утопили в ванне, и в тот же вечер пятидесятишестилетняя Зоя вышла замуж за двадцатичетырехлетнего Михаила.
Империей правил, разумеется, Иоанн Орфанотроф; глуповатому Михаилу это было не под силу, и вдобавок он, при всей своей несравненной красоте, был эпилептик. Брат Орфанотрофа был менялой, а зять — тот самый, которому Георгий Маниак заехал в рог, — до того, как родственник стал у престола, конопатил корабли. Отсюда понятно, что дать ему пощечину было грубейшим оскорблением: Маниака отозвали в Константинополь и посадили в тюрьму, а все его завоевания — рассыпались.
Немного времени спустя ситуация изменилась. Михаил, будучи эпилептиком, умер, и Иоанн Орфанотроф, не желая выпускать власть из рук, уговорил Зою усыновить племянника (в силу понятных причин сыновей у евнуха не было). Племянник, не будь дураком, тут же спровадил императрицу в монастырь, но тут возмутилась константинопольская чернь — еще одна могучая политическая сила империи, трудившаяся над укреплением византийских духовных скреп не меньше, чем евнухи, эпилептики и конопатчики.
Зою с триумфом вернули в столицу, несчастливого племянника растерзали на кусочки, а Орфанотрофу выкололи глаза. Заодно на трон кроме Зои посадили и ее младшую сестру Феодору. Так на троне империи оказались две старухи, которые равно были неспособны к правлению и равно друг друга ненавидели.
Тогда-то Маниака выпустили из тюрьмы и снова послали в Южную Италию. В течение нескольких месяцев он вернул империи утраченные территории.
Но сердце Зои было по-прежнему любвеобильно, и в 1042 году она вышла замуж за Константина Мономаха, который состоял в ее любовниках еще до Михаила. Мономаху, конечно, было не двадцать четыре, а целых сорок два, но все-таки он был на двадцать два года моложе суженой. По этой причине он открыто держал любовницу, Марию Склирену, а брат Склирены в свое время соблазнил жену Георгия Маниака.
Понятное дело, что полководец, супругу которого соблазнил брат любовницы императора-альфонса, был политически неблагонадежен: Маниака отозвали в Константинополь, и тут он, не желая снова сидеть в темнице, поднял восстание. Те войска, которые должны были бить лангобардов и арабов, были использованы против самих греков: армия Маниака разбила греческое войско в Острово, в Болгарии, но сам Маниак был убит, так как имел, как я уже сказала, обыкновение сражаться в первых рядах. Голову его с триумфом отвезли в Константинополь и выставили на колу на ипподроме, и все завоевания Маниака вновь, разумеется, пошли прахом.
…Две эти истории я рассказываю рядом не случайно.
Норманны были малочисленны, но их высочайший уровень социальной связанности и взаимовыручка позволяли даже тремстам воинам одерживать победы над тысячами, и именно их воинственность приводила к тому, что они выработали механизмы взаимного примирения.
Против Роберта Гвискара и против Рожера не раз вспыхивали мятежи: братьев, племянников, сыновей. Но ни единый раз дело не кончилось смертью. Оно всегда кончалось примирением. Девиз Отвилей был тот же, что девиз трех мушкетеров: «Один за всех, и все за одного».
Византийская империя была огромна, но развратна и лжива. Дело не в том, что у нее не было талантливых полководцев, дело в том, что талантливые полководцы не выживали в банке с крысами. Если основой жизни для немногочисленных норманнов была взаимовыручка, то основой жизни в империи было взаимное утопление: сожру тебя сегодня, чтобы ты не съел меня завтра.
Чивитате
Собственно, ровно это и произошло при Чивитате. На поле боя вышло все взрослое мужское норманнское население Италии — 2,5 тысячи человек.
Вдумаемся: предводители трех разных войск, а скорее банд — Ричард из Аверсы, Хамфри де Отвиль и Роберт Гвискар, несмотря на все разногласия друг с другом, выступили единым фронтом. Ни один не захотел отсидеться в замке. Ни один не перебежал на сторону могущественного противника.
Другое дело — их противники. Две империи — ромеев и германцев — впервые выступили против общего врага, но как только Константинополь увидел, какое войско собралось против норманнов, умно рассудил, что коалиции собираются для того, чтобы подставить под удар общего врага не себя, а партнера по коалиции.
Это была такая военная хитрость: ведь только дураки ломятся и побеждают, а умные интригуют, разводят и обманывают.
Вот только глупые норманны вместо того, чтобы повесить побежденного ими папу или посадить его в каменный мешок, отнеслись к папе со всем возможным почтением. И через год люди, товарищи которых погибли при Чивитате, отлучили православных от церкви.
Как там сказал Сунь Цзы? «Война — это путь обмана». Вот это, собственно, и отличало средневековую Европу от всех других культур. Во всем мире считалось, что война — это путь обмана, и только в средневековой Европе какие-то дураки придумали, что война — это путь рыцарства, доблести и уважения к противнику. И почему-то эти дураки и придумали потом парламент, прогресс и свободу.
Энна
Что же лучше: разводить лохов, коль скоро они разводятся, или соблюдать договоренности?
Ответ на этот вопрос, отчасти, дает потрясающая история, случившаяся в 1087 году между Робером, графом Сицилии, и Ибн аль-Хамудом, эмиром Энны.
Дело было уже в самом конце норманнского завоевания: положение сарацин было стратегические безнадежно. Мало осталось на острове крепостей, не занятых норманнами, но главной и самой неприступной из них была Энна, парящая на недосягаемой высоте прямо в самом географическом центре острова. Недаром потом этот город стал столицей Фридриха II Гогенштауфена.
Жена и дети аль-Хамуда попали в руки Рожера после взятия им Агригента. Никакого вреда им причинено не было: норманны вообще имели привычку обходиться со знатными пленниками весьма деликатно, разве только требовали за них, как террористы, выкуп.
Вместо того чтобы просить выкуп на этот раз, Робер повел переговоры с эмиром. Они встретились у подножия Энны: аль-Хамуд был готов сдаться, но был озабочен тем, как сохранить лицо.
Спустя несколько дней аль-Хамуд выехал из Энны во главе войска, при главных советниках. Путь шел через небольшое ущелье; и как только войска вошли в ущелье, оказалось, что норманы окружили их со всех сторон. При этих непреодолимых обстоятельствах аль-Хамуд был вынужден сдаться, разумеется, не теряя лицо: он воссоединился с семьей, перешел в христианство и спокойно окончил свои дни в огромном поместье, выделенном ему Рожером в Калабрии. Никто не лишился ни единого воина; жестокий штурм миновал Энну, и ничья честь не была задета.
Я не могу припомнить другого случая в истории, когда правитель настолько положился бы на честное слово смертельного врага. Но трудно себе представить, чтобы аль-Хамуд повел себя так с любым из византийских полководцев, даже с самым способным и великодушным из них.
Не буду проводить здесь параллелей с сегодняшним днем: они и так ясны. Людям с психологией византийских императоров всегда представляется правильным развести лохов. Раз за разом они обыгрывают своих противников. Они знают, что договоры существуют для того, чтобы их нарушать, а каждый компромисс — это просто повод для нового кидка. Раз за разом с чувством собственного превосходства они выворачиваются своим языком из любой подписанной ими бумаги.
Однако проходит совсем немного времени — и они с удивлением обнаруживают, что каким-то непостижимым образом те, кто соблюдал договоренности, оказались далеко впереди.
КОНТЕКСТ: